Итальянец Замчалов - Страница 2

— Справил я себе пинжак, шляпу: в Италию иттить — надо, чтобы на тальянца и смахивать видом… Подошел февраль месяц.

— Пойдем, говорю, земляк… Он было и не с охотой: «да как мы, куда? Языка не знаем… то, се»… Как, говорю, не знаем: морген знаешь? «Морген знаю». — Ну, больше ничего и не потребуется: снял шляпу, «морген» — и шагай себе дальше, притворись глухим… — «Пропадем мы с голоду», — говорит. Вижу: крутится. — Ну, продай мне плант, — говорю. Не продает: самому, говорит, может потребоваться… Ходил-ходил я округ него. Ну, кое-как, абы как, а уговорил: дождались туманной ночи, — ушли…

Замчалов помолчал с минутку, докурил папиросу, потрогал картошки в котелке, слегка покашлял, припоминая или соображая что-то. Потом продолжал:

— Нужды, действительно, мы тут зачерпнули через край… Главное дело, близ дороги держаться никак нельзя: дадут знать, что бежавшие, — нашего брата сейчас смикитят. Спросят: кто такие? «Тальянцы». А окромя «морген» и разговору не знаем. Пошли по шпилям. А на горах, — снег, холодно. Опять провьянт доели, силами обнищали, ноги никак не несут. И купить где? Хлеба там нет, за десять целковых фунта не продадут, — где уж там!.. Окончательно выбились из сил на шестой день. Товарищ мой говорит: «Как хочешь, Замчалов, я больше не могу»… Я говорю: «Постой, чего ты заробел? Мы теперь к дороге должны спуститься: где-нибудь у станции заляжем, дождемся поезда, на ходу вскочим и на крышу вагона. Только бы не ошибиться, мол, попасть на правильное стремя, — в Италию, а не в Швейцарию»…

— Уговорил. Спустились к дороге, дошли до станции, легли за кучкой рельсов. А хо-олод! И два дня не евши, — маковой росинки во рту не было… Подошел поезд, — от электричества до того светло, никак нельзя выйтить: вот — жандарм, вот — люди ходят, все видать… Нет, — не сядешь. Отползли маленько подальше, — куча щепок лежала, — за кучу. Товарищ окончательно упал духом. «Пойду объявлюсь, — говорит. — Мочи нет больше страдать»… — Что ты, говорю, чудак ты этакой! Пройдем вон на закругление, на закруглении поезд должен тихо иттить, — мы на ходу вскочим, никто не увидит… «Окончательно не желаю!» — Ну, дай мне плант по крайней мере. — «И планту не дам. Пойдем к жандарму». — Да чудак ты, говорю, этакой! рази жандарм меня возьмет? Я молитву знаю, — никогда меня жандарм не возьмет… Пока проспорили, — поезд ушел. Досада меня взяла, — стал я его ругать. И он осерчал: встал, на станцию пошел, — объявляться. «Ну, черт с тобой, — думаю, — какой же ты есть товарищ!» Остался один, зарылся в щепки от холода. Гляжу: через малое время идет назад мой Иван. — Ты чего же? — «Не берут, — говорит, — не верят»… — Вот видишь, — говорю, — я молитву знаю. И не возьмут!.. Полежал-полежал он со мной в щепках: «нет, — говорит, — замерзну я тут, — пойду опять»… Ушел. И больше уж не вернулся…

Замчалов пренебрежительно махнул рукой и лениво рассмеялся. Помолчал.

— Лежу я в щепках, — продолжал он, посмеиваясь. — Холод, мысли разные, скучно стало. Чего, мол, я без планта буду делать? Ну-ка я промахнусь, — не попаду в Италию?.. Всю ночь не спал: раз — холодно, а второе — мысли. Утром, гляжу, идет народ по своим делам: кто на завод, кто — на другую работу. Думаю: какая будет! Встал, пошел вместе с толпой, — направление беру на Италию… Кто поглядит на меня этак, я сыму шляпу: «Морген», — говорю. «Морген». Ну, и идем рядком, — ничего. Там народ чудной: ты с ним целый день иди рядом, он тебя спрашивать не будет, кто ты, отколь, куда путь держишь. У нас бы сейчас разговорились, а там — нет: сосет себе трубку и сосет, — больше никаких…

— Так шел я два дня. Где жандарма увижу, — возьму немножко сторонкой. А то идешь себе слободно по шоссе, никто ничего… Зашел в харчевню разок. — Я, говорю, — тальян, работал тут у вас, теперь на родину иду… дайте поесть… Показываю на рот: есть, мол, хочу. Дали кавы кружку, а хлеба не дали. Гороховой колбасы отрезали, — очень прекрасная колбаса… Ну, чуть-чуть подправился, — пошел дальше. Дохожу до одной станции, — большая станция, — обошел, прошел дальше. Гляжу — туннель. В левую руку — туннель, а направо — шоссе. Припоминаю по карте: Италия должна быть в левую руку, а вправо — Швейцария. Значит, надо туннелем иттить. Подошел к туннелю, — сторож: «геть назад!» — машет рукой. Нечего делать, подался назад. «Подожду, думаю, авось заглядится, — прошмыгну»… Кручусь тут. А сторож глядит за мной. Прошли девки, он им по-своему пролопотал чего-то; тоже и оне на меня глядят. Я снял им шляпу: «Морген», — говорю…

Замчалов показал, как элегантно раскланялся он с девицами, и сам рассмеялся.

— Смеются, шельмы… Прошли на станцию. Через малое время, гляжу, жандарм идет. Вижу я жандарма, подаюсь вправо по шоссе. «Черт с ними, — думаю, — пройдусь немного на Швейцарию». Жандарм шумит: «Хальт!» Я снял шляпу, говорю: «Морген!» — «Хальт!» — Морген!.. А сам иду. Бежал бы, — ну, неловко. Догнал он меня: «Что за человек?» — по-своему спрашивает. Я говорю: тальян, на родину пробираюсь, работал тут у вас в Австрии. Он показывает: бумаги, мол, какие есть? У меня при себе Евангелие было да записная книжка для памяти. Показываю. Поглядел он, оставил при себе обе книжки и говорит: «Ты — русский солдат»… — «Никак нет, — говорю, — я тальян»… Поглядел он в свою книжку, говорит: «Ты — казак!» — вот, мол, у меня записано… Ну, тут чего же оставалось. «Так точно, — говорю, — я — бежавший»…

— Повел он меня, раба Божия, на станцию. На станции сдал солдатам, солдаты повели меня к коменданту. А может, и не комендант: генерал какой-то старенький. Позвали переводчика. Я объяснил переводчику по чистой совести: так и так, мол, казак я, неволи переносить мы не можем, легче помереть… Переводчик перевел. Гляжу: заругался генерал на своих солдат. Тычет пальцем на меня, а глядит на них. И вижу, обкладает их неподобными словами, — не по-нашему, конечно, а по-своему. Переводчик, — хороший такой человек, — шепчет мне: «Это он, говорит, тебя им в пример ставит, как, мол, дорожит человек об родине, вот и вам надо учиться»… Я ему говорю: подовтори, пожалуйста, добрый человек, что мы, казаки, неволи не переносим»…